«У нас нет и не может быть никакой другой объединяющей идеи, кроме патриотизма», — заявил Владимир Путин, выступая на активе Клуба лидеров, неформального объединения средних и мелких предпринимателей. Президент также добавил: «Никакой другой идеи мы не придумаем, и придумывать не надо». Таким образом глава государства поставил точку в начавшихся в постсоветской истории спорах о том, какова должна быть национальная идея «новой России». По справедливому замечанию философа Андрея Ашкерова, «уже никто не решается называть Россию "новой"» — тем не менее поиски национальной доктрины упорно продолжались все это время, аккурат до 3 февраля 2016 года, когда президентом была озвучена окончательная формулировка.

В самые первые годы после падения советской власти казалось, что антисоветизм, демократия, свободный рынок, правовое государство как раз и составляют новую национальную идею. Но очень быстро стало ясно: это всего лишь инструменты для развития чего-то более величественного и важного, чем и является Россия. Да и инструменты эти очень быстро показали свою если даже и не несостоятельность, то по меньшей мере уязвимость.

Но государство, правящее от имени народа и во его имя, крайне нуждается в национальной идее. В монархической Великобритании все просто: «Боже! Храни королеву!» — и точка. Есть там еще, правда, патриотическая песня «Правь, Британия морями!» — но это так, фольклор, если угодно, и всего лишь одно из многих похожих народных песнопений.

Демократическое же государство, дабы доказать свою легитимность, должно иметь национальную идею, чтобы ее защищать и через это иметь право властвовать. По крайней мере, русская ментальность, кажется, предполагает именно такой подход. Иначе столичная высшая политическая власть чувствует себя просто голой. Но и это лишь только политическая сторона проблемы. И если бы все дело заключалось в ней, она была бы давно найдена.

Ведь была одна формулировка, которая, на наш взгляд, приблизилась к идеалу. Это сурковская формула «суверенной демократии». Вначале казалось, что Владислав Юрьевич поймал эту «национальную идею» за хвост. В ней многое объяснялось и определяло. Но! Взятая из англосаксонского политического словаря и пересаженная на русскую почву, она, как это часто бывает с заимствованиями, расцвела слишком буйным политическим цветом. А русскому человеку подавай нечто большее.

Вот почему уже в конце 80-х, когда СССР только разваливался, возникла потребность в национальной идее: во имя чего мы теперь будем действовать? Каковы теперь наши цели? И более того — кто мы теперь?

Было какое-то особое у всех понимание, что эта ускользнувшая после краха СССР национальная идея изначально была в том или ином виде всегда в нашей стране, и еще до советского периода. Но любые попытки примерить перекроенные под новые реалии старые одежды, взятые из архивов, оказывались насквозь фальшивыми и ни к чему не пригодными. Собственно, этим и занимались усердно почти 25 лет меняющиеся политтехнологи и идеологи Российской Федерации.

И тут надо отдать должное Владимиру Владимировичу. Он, безусловно, остро чувствовал, с одной стороны, необходимость формулирования национальной идеи, видя в ней не только голую политическую доктрину. С другой, понимал, что некий алгоритм национальной идеи передается «из поколения в поколение». И посчитал, что это патриотизм. Кажется, Владимир Путин попал в десятку. Именно он завершил дискуссию, продемонстрировав свои способности не только политического лидера, но и идейного авторитета. Кроме того, президент разъяснил суть патриотизма именно в качестве национальной идеи.

«Это и есть национальная идея. Она не идеологизирована, не связана с деятельностью какой-то партии. Это связано с общим объединяющим началом, — объясняет свое видение Владимир Путин.— Если мы хотим жить лучше, то нужно, чтобы страна была более привлекательной для всех граждан, более эффективной, и чиновничество, и госаппарат должны быть более эффективными». Пожалуй, сейчас ничего лучше и придумать нельзя. Это как раз тот случай, когда все гениальное просто.

Но опять же, даже то обстоятельство, что слово «патриотизм» имеет ярко выраженную позитивную и универсальную коннотации, решение президента оказалось, на наш взгляд, сугубо политическим. Блестящим, своевременным, удачным — каким угодно, но политическим. С другой стороны, президент России и есть главный политик страны. И эта формула может поддержать в нашей жизни на долгие годы некую идеологическую стабильность, сформировать определенный центр, вокруг которого и будут вестись все иные идеологические и практические дискуссии. В этом отношении произошедшее событие можно считать одним из главных в стране за последнее время.

Однако в общеисторическом контексте признание за патриотизмом статуса национальной идеи можно считать парадоксальным. Слову «патриотизм» часто крупно не везло. Да и сейчас представители лагеря общечеловеков считают его просто ругательным. Парадоксально, но первые христиане не считали патриотизм никакой ценностью — проповедь о небесной отчизне в противоположность земным отечествам и представления о христианской общности как особом «народе Божьем» подрывала самые основы полисного патриотизма. Христианство отрицало всякие различия. Апостол Павел наставлял: «Если вы воскресли со Христом, то ищите горнего… облекшись в нового <человека>, где нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос» (Кол., 3:11).

Уже многим позже патриотизм стал и христианской добродетелью, когда христианам с оружием в руках пришлось защищать своих близких. «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя» (Ин.; 15:13). И пройдут тысячелетия, прежде чем блаженной памяти патриарх Алексий II скажет: «Патриотизм, несомненно, актуален. Это чувство, которое делает народ и каждого человека ответственным за жизнь страны. Без патриотизма нет такой ответственности. Если я не думаю о своем народе, то у меня нет дома, нет корней. Потому что дом — это не только комфорт, это еще и ответственность за порядок в нем, это ответственность за детей, которые живут в этом доме. Человек без патриотизма, по сути, не имеет своей страны. А "человек мира" — это то же самое, что бездомный человек».

Сразу же в прессе появились отсылки идеи Владимира Путина к ненавистной несколькими столетиями нашей прозападной общественности теории старца Филофея «Москва — Третий Рим». А чаще всего раздаются обвинения в аналогии с «теорией официальной народности» графа Сергея Уварова, министра просвещения императора Николая I. Кратким девизом этой теории является выражение «православие, самодержавие, народность».

Президент России Владимир Путин. Фото: Михаил Метцель/ТАСС

Современные критики Путина указывают на то, что, дескать, из нафталина вытащена идея, что «русский народ глубоко религиозен и предан престолу, а православная вера и самодержавие составляют непременные условия существования России. Народность же понимается как необходимость придерживаться собственных традиций и отвергать иностранное влияние как необходимость борьбы с западными идеями свободы мысли, свободы личности, индивидуализма, рационализма, которые православием рассматривались как "вольнодумство" и "смутьянство"».

Но ничего подобного нет в рассуждениях Владимира Путина о патриотизме как современной национальной идее. И прежде всего потому, что где критики нашли в нынешней России самодержавие. Можно как угодно характеризовать существующую форму правления, но уж самодержавием ее никак назвать нельзя, ни по какому из ее признаков. Православных у нас теперь намного меньше, чем в веке XIX, да и статусом государственной Церковь никоим образом не обладает, как бы либералы ни жаждали представить ситуацию в таком свете. Что касается народности, то кто и где в последний раз ее видел?

И самое главное — в доктрине Путина нет ничего религиозного. И в этом-то и заключается, по нашему мнению, ее недостаток — но времена сейчас такие-с. Религиозность и не могла возникнуть в концепции главы нынешней России. И не будем тут говорить о том, что в США даже на банкнотах можно печатать «На Бога мы уповаем», а в официальных речах президента России лишь допускается изредка касаться темы бытия Божьего, после чего в адрес главы государства и Церкви летят разного рода обвинения и оскорбления.

Часто вспоминают теперь остроумную фразу Михаила Салтыкова-Щедрина: «О патриотизме заговорили — значит проворовались». Понятно, что в данном случае она к делу не относится. Эта сентенция применима абсолютно ко всем русским: любого сословия и во все времена. Лев Толстой считал патриотизм чувством «грубым, вредным, стыдным и дурным, а главное — безнравственным». Великий писатель полагал так: «Скажите людям, что война дурно, они посмеются: кто же этого не знает? Скажите, что патриотизм дурно, и на это большинство людей согласится, но с маленькой оговоркой. — Да, дурной патриотизм дурно, но есть другой патриотизм, тот, какого мы держимся. — Но в чем этот хороший патриотизм, никто не объясняет… Если он восстановительный — патриотизм покоренных, угнетенных народов — армян, поляков, чехов, ирландцев и т.п. И этот патриотизм едва ли не самый худший, потому что самый озлобленный и требующий наибольшего насилия».

Одним из любимых выражений Толстого был афоризм Сэмюэла Джонсона: «Патриотизм — это последнее прибежище негодяя». Владимир Ильич Ленин в «Апрельских тезисах» идейно заклеймил патриотичных «революционных оборонцев» как соглашателей с Временным правительством. После революции 1917 года и до середины 1930-х в СССР понятие «патриотизм» имело явно негативный характер. Словом «патриот» называли тех, кого в других случаях звали «буржуем» или «недобитой контрой». Причем такое отношение к понятию «патриотизм» было массовым. Иосиф Сталин резко изменил ситуацию — началась Великая Отечественная война.

Во время и сразу после перестройки патриотизм вновь попал в число неугодных понятий. «Ты что? Может быть, патриот?» — говорили, например, сторонникам ГКЧП или Коммунистической партии. Слово на несколько лет стало неприличным. Как ни странно, позитивный характер патриотизму вновь даровал Борис Ельцин. Времена менялись, и становилось все более очевидным, что заморские ценности не только не помогают русским, а становятся их врагами.

Думается, все дело в том, что патриотизм — это прежде всего чувство, а если подробнее, то «нравственный и политический принцип, социальное чувство, содержанием которого является любовь к отечеству и готовность пожертвовать своими частными интересами во благо интересов отечества. Патриотизм предполагает гордость достижениями и культурой своей родины, желание сохранять ее характер и культурные особенности и идентификация себя». Вот почему в зависимости от понимания предназначения своего Отечества в данный исторический период менялась и интерпретация понятия. Хотя в любое время для людей думающих, чистосердечных и особенно простых оно оставалось ценностью.

Один современный остроумный философ отметил: «Назвать национальной идеей патриотизм — значит признать национальной идеей тавтологию. И бормотать постоянно что-то типа: "Люблю любимку любименькую"». Да, патриотизм — это прежде всего чувство. А национальная идея в философии — «систематизированное обобщение национального самосознания. Национальная идея призвана дать ответ на ряд вопросов, характеризующих народ. В частности, вопрос истории и возникновения нации, а также вопрос об исторической миссии и о смысле существования». И самое важное — «часто национальная идея имеет религиозный аспект, так как религия является одним из мощных факторов, способствующих объединению народа».

Философ Владимир Соловьев определял национальную идею так: «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». Поэтому, как нам кажется, наиболее близко к формулировке национальной идеи приблизился Федор Достоевский, который считал, что русские — народ-богоносец и его миссия в том и заключается, чтобы быть провозвестником Правды Божией для всего мира.РП писала уже об этом.

Вот почему Россия в течение почти тысячелетия, до трагических событий революции 1917 года, считала себя прежде всего страной — защитницей вселенского православия. Россия вела многочисленные войны, дабы облегчить или освободить братьев-христиан. Даже сельское сословие называлось «крестьянами», то есть «христианами». Императрица Екатерина II обосновала отстранение от престола Петра III только одним аргументом: «Закон наш православный греческий первый почувствовал потрясение и истребление преданий церковных. Церковь наша увидела опасность перемены древнего православия на иноверный закон». И это сразу легитимировало ее, несмотря на то что никаких других прав на корону у нее не было.

Вот почему так сильна была большевистская концепция «мировой революции» и «освобождения мирового пролетариата». Это искаженный тезис того же Достоевского: «русские — народ-богоносец». А теперь нам, кажется, нечего предложить миру — технологии рванули вперед в иных землях, благополучие укрепилось в других странах. Но мы же знаем: это все преходящее, временное. Поэтому не стоит ли вернуться к изначальной, христианской миссии нашего народа? Тем более что, по многочисленным пророчествам российских православных старцев, так и будет. «Нас увлекает Запад, но на Западе уже заходит солнце правды, а мы, восточные, должны пребывать в свете, и не только сами освещаться, но и всем светить», — писал святой Иоанн Затворник. А святитель Игнатий Брянчанинов говорил: «Но предопределений Промысла Божия о России не изменить. Святые Отцы православной Церкви (Св. Андрей Кесарийский), в толковании на Апокалипсис (гл. 20), предсказывают России необыкновенное гражданское развитие и могущество».

Выраженное желание современных русских православных иметь в качестве национальной идеи слова святителя Афанасия (Сахарова), епископа Ковровского, исповедника и песнописца: «Русь Святая, храни Веру Православную», пока невозможно. Кто знает, может, и придут такие времена, когда это сердцем и душой будет принято всеми. Ну а пока почему бы национальной идеей не быть и патриотизму. Как писал Александр Пушкин:

«Два чувства дивно близки нам,

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Животворящая святыня!

Земля была без них мертва,

Как... пустыня.

И как алтарь без божества».